Крещение Руси и Владимир Святой - Страница 69

К Иоакимовской летописи вообще и к этому наиболее известному ее свидетельству в частности в науке существует прямо противоположное отношение. Одни исследователи видят в Иоакимовской совершенно адекватный, хоть и очень поздний источник и, подчас без каких-либо оговорок, пишут о «восстании» новгородцев против крещения. С другой стороны, некоторые источниковеды высказывали решительные сомнения в подлинности источника вообще, предлагая видеть в нем полностью или частично творчество самого В.Н. Татищева. Свою точку зрения мы уже высказывали. Но, хотя Иоакимовская летопись и является, как мы думаем, составным сочинением XVIII века, в ней использовалось в том числе и несохранившееся древнерусское сочинение – то самое, которое составитель Борщов совершенно искренне принял за труд архиепископа Иоакима Корсунянина. Последнее, конечно, не так. Достаточно сказать, что крещение Руси связывалось в нем с именем болгарского царя Симеона, умершего за несколько десятилетий до вокняжения Владимира.

Но что это был за памятник? По всей видимости, сказание о крещении Руси, созданное в Новгороде. Состав его оказался совершенно затемнен отрывками народных преданий, выписками из польских и немецких хроник, «догадками» составителя. Но тенденция древнего сказания отчетлива – даже по этому, несомненно, к нему восходящему фрагменту. Древний автор подчеркивал некоторую, говоря библейским языком, «жестоковыйность» своих сограждан, выпячивал их противостояние христианизации не только своего города, но и Руси в целом. Потому, скажем, новгородские князья Олег и Владимир противопоставляются в Иоакимовской киевским Аскольду и Ярополку как воинствующие язычники. Текст сказания мог быть создан в XIII–XV веках, когда подлинные обстоятельства крещения уже стали забываться в устной памяти, но в то же время еще не окончательно перешли во вневременный мир народного эпоса.

Тем не менее сам факт не слишком адекватной передачи Борщовым сохраненного им текста налицо. Примеру его последовал и сам В.Н. Татищев, имевший достаточно оснований не церемониться с сочинением свояка. Предположения и домыслы, пусть не слишком многочисленные, историк смело вносил в «летописное» повествование. В этом можно убедиться, сопоставив черновик «Истории», то есть непосредственную копию летописного текста, с беловой рукописью. Рассматриваемый фрагмент, будучи переписан набело, претерпел следующие изменения. Не совсем, видимо, уместные, на его взгляд, в этом контексте «самострелы» Татищев заменил древнерусским словом «пороки», а в речи Добрыни, обращенной к новгородцам, «помощь» почему-то стала «пользой». Мира новгородские «мужи» теперь просят, «придя к Добрыне». Самое загадочное добавление – целая фраза после описания «пороков»: «Высший же над жрецами славян Богомил, сладкоречия ради нареченный Соловей, вельми претил люду покориться». Это явно чужеродная вставка в текст, где вождем восстания выведен Угоняй, и именно его захватывает в заложники Путята. Можно догадаться, что Татищев счел уместным поставить во главе восставших жреца. Но откуда он взял его имя (точнее, два имени), мы не можем и догадываться. В любом случае проблема эта имеет больше отношения к истории исторической науки XVIII века, еще во многом стоявшей между летописью и романом, чем к истории крещения Руси.

Итак, вмешательство В.Н. Татищева в текст сравнительно невелико. Но и признание этого факта не делает Иоакимовскую летопись безусловно достоверной. Еще Н.М. Карамзин считал, что вся история крещения новгородцев – лишь развернутый домысел вокруг присловья туманного происхождения. Даже признавая наличие в основе Иоакимовской подлинных преданий, зафиксированных к тому же впервые еще в XIII веке (допустим), мы не можем отрицать противоречий и несообразностей имеющегося текста. Есть в нем и явно малодостоверные детали. Откровенную нелепость встречаем уже в самом начале: как могли новгородцы поставить свои «самострелы» «на мосту», который только что сами «разметали»? Или они построили его снова – навстречу Добрыне? Кстати, именно под этим мостом – целым и невредимым, проплывал, как мы помним, Перун в летописи 1411 года. Само наличие в Новгороде двух камнеметов, кстати, вызывает сильные сомнения. Хотя осадная техника славянам была известна уже с конца VI века, но строили ее, как правило, в походах на месте осады, и то не всегда, а не хранили в мирное время в городах. Об оборонительном использовании камнеметов до того на Руси ничего не известно, тем более на севере Руси.

Весьма странным выглядит использование как опоры в крещении Новгорода 300 ростовцев. В Ростове и его округе новая вера утверждалась с трудом и уже в XI – начале XII века. Если бы в Ростове имелись уже во времена Владимира три сотни крещеных воинов, дело, вероятно, пошло бы быстрее. Наличие в Новгороде 5000 боеспособных горожан в конце X века тоже можно подвергнуть сомнению. Нет ни письменных, ни археологических подтверждений существования в Новгороде до крещения церкви Преображения Господня, хотя факт исключить нельзя. Согласно всем источникам, идол в главном Новгородском капище был один – деревянный Перун. Это подтверждается и раскопками на месте Перынского капища. Здесь же говорится о большом числе идолов, в том числе о каменных, в самом городе. Ни тысяцкий Угоняй, ни посадник Воробей Стоянович не упоминаются в других источниках. При этом посадником в X–XI веках титуловался княжеский наместник в Новгороде, а иногда и новгородский князь. Совершенно очевидно, что «посадником» в описываемое время был Добрыня, а не некий Воробей.